Моё суженое, моё ряженое. Страница 3

У родителей я была последним, девятым, ребенком. Когда я появилась на свет, моей матери шел уже пятый десяток. Хотя мои родители очень любили детей, но, по правде говоря я была нежеланным, мне не шили рубашку два месяца, ждали, когда Бог приберет. Благо, что родилась летом — тепло и уютно было, можно и без рубашки. Похоже, в основном меня нянчила и воспитывала сестра Валентина, старше меня на 5 лет. Оберегали меня и старшие братья. Между детьми отношения были отличные, бережливые друг к другу. Бывало, старшие разбегались — не хватало терпения — и оставляли меня одну. И никто так и не помнит, как я сломал два ребра, зря хлеб ем. Печь протопили - снова угли. А вечером в самовар, и все в избе оживает, и снова.

Бабушек у нас уже не было, поэтому первого малыша (это был брат Саша, кстати, он родился тоже 1 июля, только 13 лет до меня), родители прямо зыбку носили с собой, когда ходили жать рожь в поле. Мама говорила - меньше работали, больше алюлюкали с ним. Маленький, он очень красивый был, и его очень любили.

Помню себя с пяти лет. Первое, что всплывает в памяти, ходили под гору полоскать белье. Мама была чистоплотная, из хорошей, крепкой семьи. Порядок был такой: каждую субботу стирала. Не одно околотиво в щелоке постирает, на речку на плот унесет да деревянным валькам старательно отколотит. И подымается к дому. Она говорила: тряпочку к тряпочке повесить надо, чтоб нарядно было, ну, например, сначала полотенца вышитые, самотканые скатерти, красивая пестрядь, юбки, кофты, платки белые, и чтобы каемочки были простираны, ну и мужские рубахи и штаны, к саванетине с большим уважением отнесется.

Ветки огромных тополей колышет теплый ветерок, солнце припекает, и белье сохнет быстро. Я помню, однажды развесили вот так, а туг петух да прямо по белому и прошелся...

С бельем возня была примерно до обеда, а потом — воду в баню носить и жарко протапливать. В первый пар ходили мужики с вениками - на подволоке всегда березовые веники висели. Потом мы с мамой идем, но мне казалось очень жарко, дышать нечем, но мама настойчиво и тщательно терла мочалкой из лыка. Так у меня такая любовь к ней до сих пор! Увижу такую мочалку — покупаю. А вода как слезинка: в чистых ведрах, специально для бани. С удовольствием плескались в бане в тазике, а потом прохладной из ковшика как обзданут! Но прежде чем обздануть с головы до ног, надо лицо ополоснуть тоже прохладной водой. Пока женщины мылись, пока шли из бани, отец — за самовар, угли положит, раздует сапогом — быстро закипит, а иногда клали шишки еловые.

Нас, деревенских детей, родители очень любили, брали на руки и высоко подымали над головой. Сидя на широкой лавке, на ноге качали и всегда гладили по головке. В основном, детки были белоголовые, как белые коченки капусты, и все голубоглазые.

Все в жизни подчинялось ритму. Как снег сойдет, огороды поправят, улицы чисто выскребут граблями да метлой выметут. Смотришь — через неделю молодая ровная зелень, еще вроде бы и холодно, но уже не сдержать, так желает жить каждая травиночка, даже самая невзрачная, может и цвести-то не будет, а тащится из земли.

На раскидистых высоченных тополях появляются почки, пушистые, с вишневым оттенком, и издают такой запах! И понимаешь, что это — сила, которая может защитить человека. И хочется жить, петь, говорить, видеть тех, кто проходит по деревне. Если окажешься в избе, из-за косяка выглянешь, кто и куда идет — все важно. И не из любопытства, а порядок такой. Нет ничего зазорного — спросить: куда? что тревожит? может, успокоить? Бывает, хочешь - не хочешь, и в избу зайдут, просто так, может, квасу с толокном и чуть с сахаром выпить. В квас парной из бочки хмель клали, мяты, а когда ставили квас, кипятком обдавали, бучили с горячими камнями с вересом.

Какое это удовольствие — взять ковш и выпить до дна. Так сытно!

А весна идет! На березы, у которых толстые стволы, садятся грачи и целый день каркают. Целые дни таскают ветки деревьев и крепким белым клювом укладывают их по кругу, и получается крепкое гнездо. Трудяги. Глядя на них, стыдно быть лентяем, да и деревня этого не терпит.

Захотелось однажды в упор разглядеть грачей, деток позвала. А то не подумала, зачем они так близко прилетели? Гуляют по усадьбе вразвалочку, переваливаясь с боку на бок. Зачем повадились? Да горох был посажен, все ростки с корешками нежными, только зацепившимися за отдохнувшую землю — все слопали, и горошины вместе с зеленью. Взросли три виклиночки. Вот и жди урожая! Их прогнать бы, тогда бы сохранился горох. Зеленый, только бы лопался на зубах, и живительный сок дал бы силы. А получилось — сам не поел, и угостить нечем.

Нежные березовые листочки совсем еще маленькие; притягивает к себе это дерево! Сок идет. Не упустить бы! Резать жаль, но хоть самую малость... И закапало. Организм требует по весне. За деревню выйдешь — у первой же елки северихи (тугие, красноватые) брызжут соком; чтобы почувствовать, надо набрать полный рот и разжевать. Через поле к дороге — песты, тугие крепыши. Надо настойчиво много набрать, не горсть, а целый запон, чтоб на все хватило: на пироги и на запеканку — поешь, вроде сыт, и опять хочется. Чтоб почувствовать прелесть, не надо упускать время, надо вдоволь наедаться, а то они быстро перерастают — и все! Уже не тот вкус, а вот только проклюнутся, идешь до дому — штук десять очистишь. Зачем ждать, если хочется? Только после того, как положили в желудок, спать хочется, очень хочется, усыпляют живительные гвоздики, перезреют — венчик за венчик — и все, одна жалость, что мало успел собрать.

Деревенские мудрые люди знают толк, когда земля успеет, прогреется, чтоб пахать и сеять: если земля кряслая, сожмешь в кулаке — и не рассыпается, значит, рано. Как-то все было уму, советовались друг с другом, помогали, кому трудно. Бывают маломощные люди, маленькие росточком, хотя говорят: мал золотник, да дорог. Поди, узнай, как правильно рассудить. Но все равно, высокий ростом хорошо смотрится, и вроде и боязно маленько: поди, вышибало, разозли — не сдобровать, разом уложит, и не сбрыкнешь.

Не так и богато жили, но все равно хорошо работали; если чуть стихнешь, скажут: "Ты чего как Евленя из Парфеновщины?" Видно, не утруждала себя в работе.

Заботились, надо урвать время, чтоб посеять, а то ведь всякая погода бывает. Только ноги переставляй, как крутиться надо. Говорили: только в работе и выбирать себе невесту или жениха. Никому нерасторопные не нравились. И говорили: неудачная семья, если мужик плетется за бабой — не труженик. Все учитывали.

Весной возили на поля навоз. Поля у нас ровные, по обе стороны небольшой лес, но на деревне всего хватало — и дом построить, и дрова заготовить на зиму...

На зеленую молодую травку выводили коров на веревке за рога. Они встречаются после зимы, не узнают что ли конюшни почти рядом. В каждом доме была корова. Задираются, бодаются - надо. Неспокойные мычали, на людей бросались. Надо только не трусить, всего-навсего взять в руки длинную вицу от тополя, лучше от ивы - гнется хорошо. Каждая корова похожа на хозяйку - с детства наблюдали. У Нины Дмитриевны - старательная, целый день тихонько щипает и щипает траву, а к вечеру упругое вымя, переваливая с боку на бок, тянется к дому, а там ее хозяйка с хлебушком встречает. Она такая работоспособная была, все наперед, все бегом, все впробегутки. Как управлялась? Четверо детей, а Дмитрия убили на войне. Вся деревня плакала, получив похоронку; всегда тревожно ждали почтальона. Без мужа воспитывала своих деток; все в мать - трудяги!

Посеют зерно, картошку посадят - сначала на колхозное поле, а потом на своих участках Интересно, все по добру. У Михайловны сажают - все бегут с ведрами помочь. Потом переходят на нашу усадьбу — мы жили рядом. Потом переходят к другому хозяину, и так за два дня у всех готово, и гряды длинные, ровные Лук надо поливать нагретой на солнышке водой из ведерка ковшиком. Самая капризная — морковь. Калега, с ней проще, устойчивая, прет и прет из земли. Свеклу, репу, редьку — сбоку на грядку. Удивительно быстро подымалось все. Особенно траву не узнать через две недели, как рванет, так не узнаешь. Вырастет и зацветет, особенно после дождика...

И грозы часто бывали — гром такой раскатистый! Если дома — сразу под одеяло, лежишь да пыхтишь, так дышать трудно. Высунешь нос — и счастье.

В деревне первая специальность — пастух. Помню: на лугах около леса пасли коров, коз, овец. И однажды гроза так громыхнула, что коровы сунулись на колени, а овцы с ягнятками и козлятками от испугу, как мячики, подпрыгнули, А еще молния ударила в часы (у Марии Федоровны) и ушла в подполье, господь сохранил дом — пожара не было. Она от природы небольшая ростом, троих детей без мужа подымала.

А в другой раз было: в двенадцать дня надвинулась гроза. Было голубое небо, и вдруг с юго-западной стороны туча грозовая; мама крестила окна, а мне в тот день было не страшно, и я сказала маме. И вдруг! Такая молния, прямо на глазах — змеевидная — и прямо в лабаз! А крыша соломенная, и загорела. Бежали все спасать, с ведрами, и увидели...

Когда поднялся ливень, под этот лабаз забежали муж с женой и ребенок лет четырех. Молния около них пролетела. Досталось больше мужу. Жена взяла его и вытащила, и сынок нашел силенки не отстать. Слава богу, в больнице в Куменах помогли, вылечили.

Зацветали луга, Сначала кругом все желто, а потом ромашки белизна от них идет. Колокольчики, зверобой, одуванчики, гвоздики, часики, иван-чай... Цветет все: репей, крапива, тысячелистник и чуть заметный маленький синенький цветок, смотреть не на что, и ему цвести надобно.

У того дома, где жила мать Шаляпина, стояла раскидистая вековая заветная липа. Начиналось и ее цветение. Уйма пчел, целые тучи прилетали к тычинкам липового цветка, они такие крепенькие. Пчелы кружили, собирая мед, и сами цветки, напряженно ершась, выпирая тычинки, как будто бы сами насылались пыльцой с нежным ароматом, присущим только липе.

Она стояла под окнами дома матери Шаляпина. На высоте 7— 9 метров от земли параллельно земле был толстый сук, вот на него-то и привязывали витые толстые веревки для качелей в Пасху. Качались взрослые. Улица просторная, ровная, удобно было собираться на вечерку, хотя через овраг в той деревне — клуб. Гармонь слышно далеко.

Мне особенно попали в память молодые парни и девушки с 1924—1929 года. Они были такие для нас авторитеты! Высокие, широкоплечие; если перевалило за метр восемьдесят, разве не рост?

Начинается сенокос. Какое удовольствие! Устал, и понятно, весь наполненный, вроде бы и от чего? Поел: кружку молока, зеленый лук да горсть-две земляники.

Но бывало, мать напечет лепешки с земляникой, со сметаной, с обеих сторон смажет топленым маслом — во рту все хрустит и тает. Даже на улице почувствуешь, что пекут блины или шаньги с картофелем, с кашей, с горохом — аромат необыкновенный!

Шли усталые, пели народные песни, хорошо пели и много знали песен. Моя мама Анна Алексеевна особенно хорошо пела с Анной Михайловной, с соседкой из дома рядом. Дома и сейчас стоят, но уже очень старые, присели и как бы в землю вросли. Вообще, мама часто пела не только по праздникам.

Сенокос, тепло, купание. Купались в речке не только взрослые, скорей всего детки смело ныряли в воду первыми, тащили за узду лошадку в воду, а иногда верхом на лошади заезжали в речку. Тщательно расчесывали щеткой, и лошадка чистая, и от этого блестит на солнце. Сняли с себя усталость - и снова шум, гам, каждой шутке смеялись.

Загребаешь сено около леса, наткнешься на красноголовики - грибовницу сварить можно.

Часто после работы в теплые вечера после девяти часов ходили за раками — необыкновенно вкусно и вдоволь — целый чугун; серо-черные шевелятся, карабкаются, щипают клешнями. И в кипящей воде, подсоленной, становятся красные, здоровые, как лапти.

Ели за столом, и кругом, раскрытые окна; в теплые летние вечера вся семья в сборе: отец, три брата, сестра и мама.

Есть раков надо по уму. Тщательно разделываются с клешнями, осторожно снимая панцирь; с хвоста - самое любимое, там больше белого мягкого мяса. После пить лучше квас, даже и варить раков, говорят, можно не в воде, а в квасе.

Все, исправились, можно спать. Забрались на сеновал. Не успеешь заснуть, вдруг в вечерней тишине далеко, чуть слышно, мелодия гармони, все ближе и совсем рядом в этой ночной тишине. Это так захватывает — громко, мелодично. Не в сундуке, а тут же, на сеновале, черные туфельки, белые носки и ситцевое платье, заплетешь на ходу две косички, как на пружинках, спрыгнешь с сеновала — и на вечерку до рассвета!

Бывало, в шесть часов коров выгоняют — маме Михайловна говорит:

— Кума, твои девки шли с вечерки с парнями.

— Полно пустяки говорить, они с вечера ушли на сеновал.

— Врать не буду, право, кума, видела.

— Не говори пустяки.

Хорошо жили! Наработались вволю, вдоволь наплясались Плохо ли?

На сенокос ходили нарядные: на головах белые платки, чтобы голову солнце не напекло, белые кофточки. Когда шли домой с граблями через плечо — далеко слышно песни: работу кончили! Запевала Михайловна - любила петь с мамой, у нее сильный голос. Внешне они были чем-то похожи, только по правде говоря мама была красивее. Уважительно относились друг к другу, по имени отчеству обращались: Николай Семенович, Сергей Иванович, Семен Григорьевич (брат моего деда Ивана Григорьевича), Александр Андреевич, Александр Савватеевич, Мария Федоровна, Александра Никаноровна (после замужества через месяц взяли и привезли мужа в нашу деревню: хороша, видно, смолоду была!) Жаль, подрезали корни. Обращаются сейчас: Марков, Платунов, а Прозоровых нет, живут в Вахрушах. Песни-то и сейчас есть кому петь, есть голосистые.

В Троицын день — в Кумёны, на телегу посадят, лошадь запрягут, и посмотришь на гулянье, на карусели. Торговля была серьезная, а девки и бабы в шелковиках - все переливалось. Через наши залужки шли в богатых одеяниях из деревни Блиненки, богатая деревня, около речки, рыбу ловили наметами, а рыбу вычерпать не могли, много ее было. А раков водилось — домой ведрами приносили и чугунками варили.

Коль заговорили о рыбе — не удержаться: отец брал меня и за рыбой, и за раками. Брат Саша меня заставлял ботать; ботать надо сноровисто, а то можно просто разогнать рыбу.

Прошли годы, а рыбаки в родне есть - охотливы, неспокойны, только бы рыбалка.

Наверное, в чем-то я не права, наверное - плохая хозяйка. Кругом-то люди интересные, есть и охотники, и рыбаки. А я не могла теребить убитую утку. О, боже, какое у нее оперение было, как переливались ее перышки от зелени до золотистого с перламутровым отливом. Весь спектр радуги! Даже смотреть долго не могла - ведь она убита! Мяса-то всего с кулачок, неужели едят с удовольствием? Неужели не жаль? Так и хочется сказать: отступись, не трогай. А однажды дали - от души! - крупного карася, живого, только что пойманного, а я не смогла вонзить нож, отпустила в ванну, да еще и кормила. Через несколько дней он стал более вялый. Я решила: хватит быть душегубом, надо отпустить обратно в пруд. Он попрощался, хвостом даже отблагодарил и ушел вглубь. Пусть живет! Но рыбаку-племяннику я ничего не сказала. Прошло несколько лет. Но рыбак, по-моему, до сих пор не знает, что его карась в пруду, и вряд ли теперь попадет на удочку. Это нас городская жизнь испортила.

Фалалеева Лидия Сергеевна — мастерица дымковской игрушки, Заслуженный художник РСФСР

Моё суженое, моё ряженое. Страница 3